Наследник из Калькутты - Страница 241

241

— Я должна проститься с вами, святой отец, — сказала наследница Ченсфильда. — Завтра я уезжаю с мамой в Лондон. Теперь я не увижусь с вами до окончания моего пансиона. Я хочу проститься с нашей капеллой.

В молельной царила полумгла, озаряемая огоньками двух лампад перед ликами святых. Патер Бенедикт возжег свечи перед большим черным евангелием на алтаре и взглянул на Изабеллу очами, полными скорби.

— Не отвлекла ли я вас от благочестивых размышлений, святой отец? Мне кажется, вы огорчены чем-то.

— Я давно поджидал вас, дочь моя, — отвечал монах прочувствованным голосом. — Но вы правы, Изабелла, я скорблю, глубоко скорблю о горестной утрате.

— Быть может, я была бы в силах чем-нибудь смягчить вашу скорбь, святой отец?

Отец Бенедикт положил руку на золотые локоны девушки, с нежностью поцеловал ее чистый, высокий лоб и вздохнул еще горестнее:

— Это всецело в вашей власти и в ваших силах, Изабелла, ибо утрата, которую я оплакиваю, — это доверие моей духовной дочери. Я скорблю, что лишился его, вашего доверия, Изабелла.

— Но, святой отец, чем же я виновата перед вами?

— У нас, пастырей духовных, более прозорливые глаза, нежели у мирян, даже у родных отцов. С некоторых пор, Изабелла, я почувствовал, что в душе вашей появились тайны от меня, коих ранее не было. Я не могу постичь причин этого, но слишком хорошо знаю ваше сердце, чтобы не понимать, как далеко оно сейчас от искренности со мною.

Сильное смущение девушки, ее молчание и опущенные глаза лучше прямого признания подтвердили духовному лицу, что и она страдает под бременем некоей невысказанной тайны.

Вкрадчивый, бархатный голос, нежный и чуть-чуть зловещий, стал еще мягче и печальнее. Отблеск свечей и лампад падал на черную книгу, белый с золотом крест распятия и бронзовую бороду святого Франциска.

Глаза Изабеллы наполнились слезами, — так задушевно, так мило ее сердцу было это убежище от всех мирских горестей и скорбей.

— Святой отец, у меня на душе действительно лежит большая тайна... И я давно бы пришла к вам за советом, за разрешением от мучительного, тревожного сомнения, если бы... Если бы именно это, именно обращение к вам, не было прямо запрещено мне.

— То, что позволено господом, не может быть запрещено людьми. Только грех против духа святого не прощается даже в небесах. А неискренность перед богом или его служителем есть грех против духа святого, Белла.

— Отец мой, поймите меня: тайна принадлежит не мне одной. Ее разделяют несколько человек. Я не давала им никаких обязательств молчания, но я чувствую, что эти странные люди не хотят мне зла.

— Белла, подчас даже закоренелый преступник, злодейский убийца, что подкрадывается с ножом к спящему, обходит встреченный цветок, чтобы не растоптать его, если он свеж и прекрасен... И никогда не думайте, что тайна, которую вы поведаете служителю бога, есть раскрытая тайна, ибо нет для священнослужителя более тяжкого греха, чем нарушение тайны исповеди. Вы не ведаете, дочь моя, какие сокровеннейшие дела человеческие покоятся на глубоком дне моей памяти и доверяются мною лишь единому богу... Облегчите свое сердце исповедью перед всевышним, Белла!

В молитвенном экстазе девушка опустилась на колени. Он ласково поднял ее, усадил на скамью и еще раз поцеловал в лоб. От движений его широких черных рукавов пламя свечей поколебалось, и лик пречистой девы будто ожил в игре смутных теней. На долю секунды Изабелле почудилось, будто костяная рука девы пошевелилась и подержала палец у губ. Изабелла подняла к лику девы заплаканные глаза. Узкое костяное лицо с выдолбленными неподвижными зрачками было безучастным, неживым, кукольным...

В наступившей тишине Изабелла различила звук капли воска, упавшей на каменную плиту пола. Прерывисто вздохнув, девушка обхватила обеими руками длинную кисть патера и зашептала:

— Отец, вы помните наше посещение тюрьмы? Вы помните узника — испанца дона Алонзо де Лас Падоса?

— Да, я помню этого человека. Продолжайте, моя дорогая дочь, — услышала она нежно-зловещий голос монаха.

— Он... не погиб при взрыве и скрылся.

— Сие мне известно, дочь моя.

— Сначала я получила его письмо, почтительное и нежное...

— И в нем он просил сохранить его обращение к вам в тайне, правда? И даже советовал скрыть его от меня, предостерегая мою дочь против ее духовного пастыря!

— Это правда. И я до сих пор молчала. Откуда вы все это знаете, отец?

— Очи духовные зорче простых человеческих глаз. Продолжайте свою исповедь, Белла!

— Третьего дня Ченсфильд посетили два молодых калькуттских юриста. Я познакомилась с ними, папа перед отъездом просил меня передать им сердечный привет и пообещал содействовать их новому предприятию.

— Помощь ближним — христианнейшее из всех помышлений милорда, Белла.

— Этот мистер Лео Ноэль-Абрагамс...

— ...крещеный иудей, насколько мне известно?

— Отец мой, он только принял облик крещеного иудея из Калькутты. Этот человек — Алонзо де Лас Падос.

Исповедуемая почувствовала, как дрогнула рука ее духовника, но голос, спокойный и ровный, как прежде, произнес:

— Я давно догадываюсь об этом, Изабелла!

— Боже, святой отец, и вы тоже... храните это в тайне от всех людей? Как заблуждается в вас этот несчастный! Он убежден, что в новом гриме остался никем не узнанным.

— Он беседовал с вами наедине, Изабелла?

— Да, святой отец, и он сказал мне то, от чего я до сих пор не могу опомниться. Он сказал мне, что его настоящее имя...

241